Тринадцать способов убить Лалабелль Рок [Литрес] - Мод Вулф

какая будет погода. Зато надпись на боковом зеркале сообщает мне, что «объекты в зеркале ближе, чем кажутся», поэтому я пытаюсь вдохновиться этой фразой. Пока Художница возится с ключами, я считаю точки на кубике. Всего их двадцать одна.

– Итак, – удовлетворенно говорит Художница. – Куда едем?

Я не могу ответить. Смотрю на кубик. Интересно, Художница повесила их сюда на удачу? Удача – это когда при броске выпадает две шестерки. В сумме двенадцать.

– Ну? – говорит Художница, ее разноцветные глаза широко открыты. – Куда ты хочешь поехать?

Кубики расплываются у меня перед глазами.

– Прости, – слышу я собственный голос, – прости, я не могу ехать. Пока. Я не закончила.

Повисает жуткая тишина; она тянется так долго, что я вынуждена зажмуриться. Наконец Художница откашливается.

– Знаю.

– Знаешь? – спрашиваю я. Мои глаза все еще плотно закрыты.

– Знаю, – тихо говорит она.

– Это то, для чего я создана.

– Ты была создана для того, чтобы тебя любили, – говорит Художница. Все это очень романтично, но практической пользы не приносит.

– Остался один Портрет, – говорю я. – Но я не… я не могу… я…

– Что?

– У меня нет папки, – произношу я, чувствуя опустошение от этой утраты. – Я не знаю, где она. Я не знаю, кто она.

Она думает над моими словами, потом спрашивает о последнем Портрете, который я убила, о кнопке и дорогостоящем образце высоких технологий. Я рассказываю ей все. Когда заканчиваю, она хмыкает.

– Вероятно, это была Амелия.

– Кто?

– Сама себя так назвала. В честь Амелии Эрхарт [18]. Сначала это было шуткой, потом имя прижилось. Практически всю свою жизнь она провела в самолетах. У Лалабелль куча зарубежных контактов. Должно быть, ты убила ее в гостинице. Я даже не знала, что она в городе.

Я думаю об открытках с обтрепавшимися краями на холодильнике Отшельницы, об открытках с залитыми солнцем пляжами и памятниками. Уже не в первый раз я испытываю своего рода одиночество. Я слишком поздно прибыла на вечеринку.

– Ты поддерживала связь со всеми? – спрашиваю я и вдруг ляпаю: – Я прочитала твое стихотворение. О пауке. Ты рассказала ей о картах.

Художница думает, покусывая губу.

– Не со всеми. Только с теми, кто был старше…

– Дай-ка отгадаю, – говорю я, прищуриваясь. – С Секретаршей. С Отшельницей. С Налоговой уклонисткой. С кем еще?

– Все остальные младше. И они были созданы для демонстрации, их выставляли напоказ. Они были заняты больше, чем мы, и вообще не бывали одни. Это здорово осложняло им жизнь. Куда бы они ни приходили, люди называли их Лалабелль.

– А что насчет Пруденс? Она говорила мне, что является одной из первых.

– Мы ей не нравились. Слушай, мне кажется, я знаю, кто остался, – говорит Художница и делает неуверенную паузу. – Что ты будешь делать, когда найдешь ее?

– Не знаю. – Я не могу объяснить, почему мне надо это сделать. Просто я чувствую, что так будет правильно. Как будто я завершу что-то. Если не найду ее, то буду – и это я знаю точно – всегда оглядываться.

Художница кивает, тянется мимо меня к бардачку, достает сложенный лист бумаги и передает мне. Я разворачиваю его. На листе две строчки:

РЕГИСТРАЦИОННЫЙ КОД: ПРОКЛ78900913

МЕСТОНАХОЖДЕНИЕ: Больница Святой непорочной крови, седьмой этаж, палата 14.

– В ту первую ночь, когда ты спала, я вытащила это из твоей машины.

– А как ты в нее забралась? – спрашиваю я, и тут до меня доходит. – Опознавание по лицу…

– Я не могла допустить, чтобы ты навредила ей, – говорит Художница, нервно сплетая и расплетая пальцы лежащих на коленях рук. – Не могла.

– Мы могли бы уничтожить все досье. Почему только ее? Она какая-то особенная?

Она ничего не говорит, покусывая губу. Я кладу руку на ее руки, чтобы остановить их беспокойное движение, и мягко говорю:

– Может, покажешь?

Художница кивает, вздыхает и поворачивает ключ в замке зажигания. Звук двигателя заставляет меня вздрогнуть: это не тихое, почти неслышное шуршание электрической машины. Следуя по узким проездам парковки, она выруливает на улицу.

Мы едем довольно долго и слушаем радио. Я ощущаю все неровности на дороге и морщусь каждый раз, когда она нажимает на газ. Водитель из нее не очень хороший – во всяком случае, водит она хуже Мари. На заднем сиденье скутера Веласкеса я чувствовала себя в большей безопасности. У машины низкая посадка, стекла не затонированы, поэтому улицы города видятся мне по-другому. Наверное, это хорошее ощущение, но сейчас у меня нет времени, чтобы размышлять над этим. Я слишком сосредоточена на том, что покажет мне Художница.

Это пугает, но я доверяю ей, несмотря ни на что.

Это пугает – то, что я так ей доверяю.

Мы продираемся через Баббл-сити и наконец у путаного переплетения эстакад подъезжаем к зданию. Все его окна освещены, у входа много народу. Я смотрю на время: три ночи.

– Оживленно тут, – говорю я.

– Это больница, – говорит Художница, въезжая на парковку и едва не врезаясь в стайку студентов с чем-то похожим на пивные банки на голове. – Здесь всегда так.

– Как я понимаю, люди умирают постоянно.

– И болеют постоянно, и рождаются постоянно. И падают с лестниц.

– И спрыгивают с крыши.

Она косится на меня.

– О чем бы ни шла речь, ты всегда о смерти.

Я пожимаю плечами. Естественно, я говорю о смерти. Ведь я тринадцатый номер. Это моя карта.

Художница выключает двигатель, и на нас резко опускается тишина.

– Мне подождать здесь?

– А ты хочешь?

– Нет.

– Тогда пошли со мной, – говорю я. – Если хочешь. Я была бы рада.

На парковке шумно, аварийные огни без сирен напоминают молнию без раскатов грома. Мы проходим мимо суетливого семейства, которое безуспешно пытается выгрузить девушку из кемпера. Она встает и с напряженным лицом придерживает поломанную руку. Мы проходим мимо старика на скамейке, который